Por detrás do jardim da casa havia um enorme pinhal que o dono tinha poupado até então, decerto com receio de que o ruído fosse ferir os ouvidos delicados de Pulquéria Ivanovna. Era um pinhal basto, sombrio, abandonado; uma vegetação espessa e desordenada envolvia os velhos troncos das árvores fazendo recordar vagamente a penugem aveludada das pernas dos pombos. Habitavam-no apenas os gatos selvagens. É preciso não confundir os gatos selvagens com esses gatos vadios e experimentados que vagabundeiam pelos telhados das casas: a despeito das suas maneiras bruscas, estes habitantes das cidades são muito mais civilizados que os gatos selvagens, raça de animais desconfiados e bravios, sempre escanzelados e com um miar rude e primitivo. Por vezes, estes mariolas abrem galerias subterrâneas até aos celeiros, onde se introduzem e roubam o que podem. A sua audácia vai até ao ponto de saltarem agilmente pelas janelas das cozinhas logo que sentem a cozinheira afastar-se. São estranhos a qualquer sentimento generoso, vivem da rapina, e matam os pássaros dentro dos próprios ninhos. Uma vez, num dos corredores subterrâneos, um destes libertinos encontrou a gatinha de Pulquéria Ivanovna, que em breve se deixou seduzir como uma ingénua de aldeia por um soldado da cidade. Desde esse dia desapareceu. A dona procurou-a em vão por toda a parte. Passaram-se três dias, mas depois de algumas lamentações Pulquéria Ivanovna acabou por esquecê-la. Até que um dia, quando regressava duma visita de inspecção à horta, trazendo uma braçada de pepinos para Atanásio Ivanovitch, lhe chegou aos ouvidos um miar desolado. Instintivamente começou a chamar: bicha, bicha, bichinha; e de repente saltou dum silvado a sua gatinha cinzenta, muito magra, muito desfigurada. Era evidente que já não comia havia muitos dias. Pulquéria Ivanovna continuava a chamá-la, mas a gata miava, miava e não ousava aproximar-se, tão selvagem se tinha tornado. Pulquéria Ivanovna retomou o caminho de casa, continuando os seus apelos: bicha, bichinha. A gata seguiu-a a medo até à vedação e depois de ter reconhecido a casa decidiu-se a entrar. Pulquéria Ivanovna mandou-lhe dar imediatamente leite e carne, deliciando-se ao ver o animal atacar com sofreguidão os alimentos.
За садом находился у них большой лес, который был совершенно пощажен предприимчивым приказчиком, - может быть, оттого, что стук топора доходил бы до самых ушей Пульхерии Ивановны. Он был глух, запущен, старые древесные стволы были закрыты разросшимся орешником и походили на мохнатые лапы голубей. В этом лесу обитали дикие коты. Лесных диких котов не должно смешивать с теми удальцами, которые бегают по крышам домов. Находясь в городах, они, несмотря на крутой нрав свой, гораздо более цивилизированы, нежели обитатели лесов. Это, напротив того, большею частию народ мрачный и дикий; они всегда ходят тощие, худые, мяукают грубым, необработанным голосом. Они подрываются иногда подземным ходом под самые амбары и крадут сало, являются даже в самой кухне, прыгнувши внезапно в растворенное окно, когда заметят, что повар пошел в бурьян. Вообще никакие благородные чувства им не известны; они живут хищничеством и душат маленьких воробьев в самых их гнездах. Эти коты долго обнюхивались сквозь дыру под амбаром с кроткою кошечкою Пульхерии Ивановны и наконец подманили ее, как отряд солдат подманивает глупую крестьянку. Пульхерия Ивановна заметила пропажу кошки, послала искать ее, но кошка не находилась. Прошло три дня; Пульхерия Ивановна пожалела, наконец вовсе о ней позабыла. В один день, когда она ревизировала свой огород и возвращалась с нарванными своею рукою зелеными свежими огурцами для Афанасия Ивановича, слух ее был поражен самым жалким мяуканьем. Она, как будто по инстинкту, произнесла: "Кис, кис!" - и вдруг из бурьяна вышла ее серенькая кошка, худая, тощая; заметно было, что она несколько уже дней не брала в рот никакой пищи. Пульхерия Ивановна продолжала звать ее, но кошка стояла пред нею, мяукала и не смела близко подойти; видно было, что она очень одичала с того времени. Пульхерия Ивановна пошла вперед, продолжая звать кошку, которая боязливо шла за нею до самого забора. Наконец, увидевши прежние, знакомые места, вошла и в комнату. Пульхерия Ивановна тотчас приказала подать ей молока и мяса и, сидя перед нею, наслаждалась жадностию бедной своей фаворитки, с какою она глотала кусок за куском и хлебала молоко.